Ер-боко-каан и сирота Чичкан

Медведь великанДавным-давно на холмистом Алтае жил Ер-боко-каан. Скота у него, как муравьев в муравейнике: хоть три дня считай — не сосчитать. Добро его ни в какой шатёр не спрячешь: сундуки вокруг стойбища, славно горы, половину неба закрыли.

Сам Ер-боко-каан толстый был, как старый кедр,— в четыре обхвата. Глаза его запухли, будто веки пчёлами ужалены, губы лоснились от жирной пищи. Бока его ночью на мягком мехе нежились. Днём Ер-боко-каан надевал шубу, крытую чёрным шёлком, на поясе нож в золотых ножнах, кисет, шитый синим бисером. Ноги обуты в красные кожаные сапоги, на голове высокая соболья шапка с серебряной кистью.

Когда Ер-боко-каан стоял, он одной рукой усы гладил, другой в бок упирался:

— Есть ли на земле каан сильнее меня?

— Видеть не видали, слыхать не слыхали,— отвечали все кругом.

Но вот однажды ехал мимо стойбища на маленьком кауром коне сухой, как осенний лист, старичок Танзаган.

— Эй, древний старик! — крикнул ему Ер-боко-каан.— Кто на свете могучее меня?

— Видать не видал, а слыхать слыхал. У истока семи рек, на подоле семи гор есть глубокая, в семьдесят сажен, пещера. В той пещере живёт, спереди жёлтый, сзади чёрный, медведь. Вот кто силён, говорят, вот кто могуч!

Сказал так, прутиком своего каурого конька стегнул, и нет старика, будто его и не было.

Там, где стоял каурый конь,— трава примята, куда ускакал — следа не видно.

— Э-э-эй! — закричал Ер-боко-каан.— Силачи мои, богатыри и герои! Изловите медведя, сюда приведите. Здесь, в моём белом шатре, на цепь его посажу. Захочу — вокруг костра бегать заставлю, захочу — на костре изжарю. Без медведя домой не возвращайтесь: вас казню и детей ваших не по-милую.

Вздрогнули могучие воины, их бронзовые доспехи зазвенели. Не смея спиной к каану повернуться, пятясь вышли они из белого шатра.

Ходили по долинам, по горам — нигде истока семи рек не нашли, семи гор, из одного подола поднявшихся, не видели, глубокой, в семьдесят сажен, пещеры не отыскали. Воду рек и озёр взбаламутили, лес подожгли, но медведя, спереди жёлтого, сзади чёрного, не встретили.

Повернули коней, едут обратно. Ещё издали стойбище увидав, спешились, коней в поводу повели, сами пешком пошли.

Белый ханский шатёр увидали — на колени опустились, ползком поползли.

Впереди них малые ребята без шапок, милости у каана просить они не смеют. Позади — старики в длинных шубах, умолять они не отваживаются. Возле белого шатра все, как один, лицом на землю пали.

В гневе Ер-боко-каан как гром загремел, как железо за-сверкал. Распахнул золотую дверь, через серебряный порог шагнул и вдруг споткнулся. Это ему под ноги кинулся пастушок-сирота, по прозванию Чичкан-мышонок:

— Великий каан, богатырей своих пожалейте, детей малых простите, стариков уважьте.

Две любимые жены подхватили каана под обе руки, два свирепых палача схватили Чичкана за обе ноги.

— В кипящий котёл его бросьте,— кричит каан,— кровь выцедите, мясо искрошите, кости истолките! Если ты, Чичкан-мышонок, жить хочешь, медведя сюда приведи!

И пошёл сирота Чичкан, сам не знает куда. Обратно вернуться не смеет, в сторону с прямой тропы ступить не решается. Позади бурлят взбаламученные реки, впереди подожжённый лес горит.

Рыбы из воды на берег прыгают, лягушки с берега в воду скачут, птицы из горящего леса вылетают, звери убегают, змеи уползают, только один маленький медвежонок на дереве сидит, плачет. Наверху ему страшно, а спрыгнуть ещё страшней.

Чичкан влез на дерево, снял медвежонка, вынес его из огня и отпустил, а сам дальше пошёл.

Идёт, дня не видя, ночи не замечая. Так шёл он, пока от голода и жажды не свалился.

Упал и видит — нависла над ним скала, на скале, как две слезы, две росинки висят. Открыл рот Чичкан, росинки упали ему на язык. Едва проглотил, как сразу понял, о чём между собой два ворона говорят.

— Карр, что ты тут делаешь, брат мой?

— Кар-кар, человека сторожу, смерти его жду, будет мне пожива.

— Кра-а, кра-а… А я на болото полечу, там жеребёнок увяз, каррр!

Один ворон на болото полетел, другой на скале остался. «Надо этого жеребёнка из беды выручить,— подумал Чичкан.— Но как дорогу на болото найти?»

Вдруг, откуда ни возьмись, коростель. Он бежал и кричал:

— Таарт, тарт, дёргай, дёргай! Жеребёнок в болоте увяз. Башинан тарт, чадынан таарт! За голову дёргай, дёргай за косички.

Встал Чичкан и пошёл, куда коростель повёл. Ворон тоже поднялся со скалы и, хлопая крыльями, за-каркал:

— Человек умереть не захотел, остался я без пищи.

— Каарр,— отозвался издалека второй ворон,— поспеши мой брат на болото. Жеребёнок увяз по самые глаза.

А коростель бегает вокруг жеребёнка и «тарт-таарт» — «дёргай-дёргай» — кричит, охрип даже.

Ухватил Чичкан жеребёнка за гриву, заплетённую в косички, и вытащил его!

— Кра-а…— заплакали оба ворона,— этот конь теперь долго будет жить, Чичкану служить. Кра-а!..

И, хлопая крыльями, оба ворона улетели. Погладил Чичкан холодную шею жеребёнка своей тёплой рукой и молвил:

— Куда хочешь беги, Гнедой!

— Твой путь, Чичкан, отныне моим будет.

— Я иду к истоку семи рек, к подолу семи гор, к пещере глубиной в семьдесят сажен. Конца пути не вижу.

— Если пошёл — надо идти, если идёшь — надо дойти, а упадёшь на пути, так головой вперёд.

Долго ли, коротко шли — никому не ведомо. Но вот однажды увидели они семь снежных вершин. Как семь великанов в белых заячьих шапках, на одном лесистом подоле стоят. Из-под снега вода бежит, на семь тонких, как шёлковые нити, ручьёв разделяется.

Гнедой заржал. И вот из пещеры глубиной в семьдесят сажен вышли мохнатые, как семьдесят туч, семьдесят медведей. У каждого в лапах берестяной поднос с едой, на голове кожаный ташаур с питьём.

Впереди медленно выступал огромный зверь. Лапы его — как толстые колоды, голова — как обгорелый пень. На могучую спину десять медведей могли бы лечь. Шерсть у великана спереди светлая, как день, сзади чёрная, как ночь. Все медведи на задних лапах ступали, этот шагал на четырёх. Близко-близко он к Чичкану подошёл, низко-низко свою голову склонил:

— Ты для меня, сирота Чичкан,— утреннее солнце, вечерняя луна. Ты моего сына из огня спас. Ешь и пей, что хочешь, проси и требуй, чего пожелаешь, подарок выбирай, какой нравится.

— Угощенья вашего отведать не смею, подарка принять не могу. Ер-боко-каан меня за вами послал. Он вас на цепь посадит, вокруг костра бегать заставит, на огне изжарит,— ответил мальчик.

У медведей на густых ресницах слёзы повисли. Побросали они свои подносы с едой, ташауры с питьём и заревели:

— Р-р-разорвём Ер-боко-каана!

Большой медведь поднял правую переднюю лапу — все медведи разом смолкли.

— Я пойду в шатёр Ер-боко-каана,— сказал великан. Спорить с большим медведем звери не посмели. Осушили

они с горя все ташауры, съели всё угощение и, утирая лапами слёзы, пошли в свою глубокую пещеру.

— Садись ко мне на спину! — приказал большой медведь Чичкану.

Мальчик вскарабкался по лапе медведя, как по толстому стволу дерева, на спину его лёг, как на широкую кошму.

Быстрее воды побежал медведь, легче ветра помчался жеребёнок. Так и ворвались на стойбище Ер-боко-каана.

— Ма-аш! — рявкнул медведь.

Скот в горы убежал, пастухи попрятались в аилы, ремёнными арканами прикрутили двери к железным скобам. Притаились, дышать не смеют. Свирепые псы, дрожа и скуля, в кусты уползли.

А медведь уже к белому шатру бежит:

— Ма! Мааш!

Волосы поднялись на голове Ер-боко-кана, шапка на пол упала, сердце чуть не треснуло, печень чуть не лопнула.

— Ммааш! Ммааш.’

Ер-боко-каан кинулся под топчан, его верные жёны влезли в сундуки, крышками прикрылись.

А медведь уже здесь, в шатре. Посреди шатра жарко трещал большой костёр, над костром на железной цепи висел бронзовый котёл.

Когда медведь к топчану кинулся, каан выскочил из-под топчана, к костру побежал. Медведь — за ним. Семь раз вокруг костра каан обежал, медведь всё ближе, ближе…

Тут Ер-боко-каан подпрыгнул, за железную цепь ухватился, сам себя на цепь верхом посадил, над кипящим котлом повис и заплакал:

— О-о, Чичкан, смерть ли моя пришла, добро ли меня ждёт? Спаси меня, сынок, уведи ты этого, спереди жёлтого, сзади чёрного, зверя…

Спрыгнул сирота Чичкан с медвежьей спины, медведю поклонился.

— Будь счастлив, мальчик,— сказал медведь и ушёл. Отпустил Ер-боко-каан цепь, на землю упал, вскочил, шапку надел, усы рукой погладил, другой рукой в бок упёрся и на Чичкана смотрит. Смотрел, смотрел каан, глаза у него выпучились, усы поднялись, как у тигра. «Под худым седлом ходит добрый конь, в худой шубе растёт богатырь непобедимый»,— подумал каан. Рука к золотым ножнам потянулась, глаза кровью налились:

— Мне, великому Ер-боко-каану, и тебе, ничтожному Чичкану, из одной чаши вина не пить, в одном стойбище не жить. Уходи туда, куда на соловом коне не скакал я никогда!

Земли под собой не чуя, выскочил из белого шатра Чичкан. Не оглядываясь, побежал он к своему маленькому, круглому, как сердце, шалашу.

Гнедой, часто-часто перебирая ногами, постукивая копытцами, ни на шаг от мальчика не отстал, ни на шаг вперёд не забежал.

В шалаше, у потухшего костра, лежала мёртвая овца. Громко заплакал Чичкан:

— Ярко горевший костёр угас, одна только овца была у меня, да и той уже нет…

Но тут он вдруг услышал тонкий жалобный голос, поднял голову и увидел ягнёнка. Крепко поцеловал его Чичкан, осторожно накинул ему на шею мягкий волосяной аркан. Жеребёнку Чичкан надел ремённую узду, в последний раз посмотрел на свой круглый, как сердце, шалаш и пошёл искать себе место для стойбища.

Идут все трое — мальчик, ягнёнок и жеребёнок,— дня не видя, ночи не замечая. Вдруг навстречу им сухой, как осенний лист, старичок Танзаган на маленьком кауром коне:

— Куда путь держишь, Чичкан-богатырь?

— Иду туда, где Ер-боко-каан не бывал никогда.

— Видать не видал, а слыхать о такой земле слыхал. Говорят, там овцы пасутся без хозяина, коровы ходят без пастуха, кони резвятся, не зная узды. Там белый шатёр поставлен тому, кто ни зверю, ни человеку никогда не солгал, кто много работал, да мало спал. Иди, Чичкан, куда ягнёнок пойдёт, остановись там, где ягнёнок встанет.

Сказал — и нет его. Где стоял каурый конь — трава примята, куда ускакал — следа не видно.

И опять все трое шли, ни днём, ни ночью не отдыхая. На восьмую ночь ягнёнок встал — не сдвинешь его, будто он в землю врос.

У ног Чичкана тихо-ласково ручей с травой разговор ведёт, над головой звёздные костры жарко горят. Мальчик воды из ручья зачерпнул, сам напился, жеребёнка и ягнёнка напоил, под открытым небом спать лёг.

Утром проснулся — сам себя не узнал. Вместо тулупа с девяноста девятью заплатами на нём шуба, крытая красным шёлком, ноги обуты в красные кожаные сапоги, под головой чёрный бобровый мех, на постели постланы серые волчьи шкуры, одеяло из красных лисьих шкур. Белая, как сахар, кошма натянута на твёрдые, будто из меди отлитые, лиственничные жерди. Тронешь их — они звенят, толкнёшь — не шелохнувшись стоят.

Вышел Чичкан из белого шатра, увидал против двери золотую коновязь. У коновязи — Гнедой. Сбруя на нём шита жемчугом, седло бронзовыми бляшками украшено.

Чичкан кругом посмотрел — долина будто снегом заметена: белых овец не сосчитать, а впереди ягнёнок с волосяным арканом. На холмах красные стада, на горах несметные табуны.

Выпрямился Чичкан, голову выше поднял, по-богатырски закричал, по-орлиному заклекотал. Приложил к губам маленький железный комыс, густую песню через все долины повёл. Двухструнный топшуур взял — лёгкая песня по холмам разлилась.

Эту светлую песню услыхали пастухи Ер-бока-каана, на чистый голос прискакали. Увидали они неисчислимые стада, белый шатёр, Гнедого в затканной жемчугом сбруе. Повернули пастухи коней, помчались обратно к своему стойбищу.

Ер-боко-каан, о Чичкане услыхав, как река забурлил, как лёд затрещал. На золотом ложе ему не лежится — постель будто раскалённый камень. Ни пить, ни есть не может, будто кость застряла в горле.

Вскочил на своего солового коня, как буря помчался, как вихрь на вершину горы взлетел, стойбище Чичкана увидел и горько-ядовито закричал:

— У коровы длинный хвост, только шерсть на нём короткая! Мышонок Чичкан раскинул шатёр, да не жить ему здесь! Завтра на восходе солнца мой отцовский лук покажет свою мощь, мои могучие руки силу свою испытают. Выходи, Чичкан, на смертный бой! Твой шатёр сожгу, твой скот заколю, в котлах сварю, своих воинов потешу. Мне, великому каану, и тебе, жалкому Чичкану, на одной земле не жить!

Сказал, дёрнул повод коня и, не дожидаясь ответа, ускакал. Заблеяли овцы, замычали коровы, лошади заржали:

— Нет у нас ни когтей, ни клыков, помоги нам, Чичкан-богатырь!

Горько-жалобно заплакал сирота Чичкан. Он лука и стрел в руках никогда не держал, воевать нигде не учился.

— Из овечьей шерсти кошма моего белого шатра сваляна, из коровьего молока мой чегень заквашен, мой курут отжат, из конского волоса мои арканы сплетены… Защитить вас, друзья мои, я не умею… Оглянусь назад — кроме тени, нет ничего, руки подниму — только за уши ухватиться можно. Нет у меня отца — он помог бы, нету матери — она пожалела бы. Птенцу, выпавшему из гнезда, не спастись от ястреба. Сироте беззащитному войско Ер-боко-каана не одолеть… Бегите отсюда, белые отары, красные стада, быстрые табуны. Я один Ер-боко-каана встречу, я один буду с Ер-боко-кааном биться, пока хватит сил.

Ещё не умолк этот жалобный плач, как послышался голос медведя-великана:

— Возьми, Чичкан, свой синий топор, свой стальной нож. Нарежь крепкие прямые ветки, согни из них тугие луки, стяни их звенящей, упругой тетивой. Из орешника настрогай тонкие стрелы, стволы пихт на копья разделай.

Согнул Чичкан луки величиной с сопку, сделал и с ладонь величиной. Были у Чичкана пики, как столбы, были копья всего с большой палец. Резал, гнул, рубил, строгал весь день. Всю ночь при свете костра работал.

И только когда посветлели горы на западе, опустил Чичкан свой синий топор. Но вот заалело небо и на востоке.

Вместе с алой зарёй пришёл в стойбище Чичкана медведь-великан. За большим медведем шли сурки в жёлтых дохах, за сурками медленно, вперевалку, двигались серые барсуки, за барсуками, подталкивая их, спешили росомахи с круглыми щитами на чёрной спине, за росомахами шагали медведи в бурых тулупах.

Малые пики и луки пришлись впору суркам, оружие потяжелее взяли барсуки и росомахи.

Самые тяжёлые, толстые, как брёвна, копья легко, играючи, медведи подняли.

Как огненный бубен, выкатилось на небо утреннее солнце. Вместе с солнцем двинулся к стойбищу Чичкана Ер-боко-каан со своим непобедимым войском. Звеня бронзовыми доспехами, вызывали воины Чичкана-сироту на смертный бой.

— Ложись! — приказал зверям большой медведь.

Впереди всех залегли сурки и барсуки. За сурками притаились в густой траве росомахи. Позади росомах, в тени деревьев, заняли места медведи.

С одного края этого войска чёрно-жёлтый большой медведь встал, с другого — Чичкан на Гнедом.

В небе солнце поднялось, в долину воины Ер-боко-каана спустились.

Большой медведь дал им близко-близко подойти да вдруг как рявкнет:

— Ма-аш!

Все звери, как один, вскочили, Ер-боко-каан едва успел коня осадить.

Стрелы, как молнии, воинов разят, пики без промаха колют. Глаза зверей синим пламенем полыхают, дыхание их расстилается, как густой туман.

— Э, ма-аш кондутеёр! Вперёд, вперёд! — приказал медведь-великан.

Сурки свистнули, барсуки хрюкнули, росомахи зарычали, медведи заревели и двинулись на ханское войско.

— Ойто-кайраа! Назад, назад! — взвизгнул Ер-боко-каан. Но звери его приказа не послушались, только ещё свирепее

зубами лязгнули.

Ер-боко-каан дёрнул повод коня, зверям спину показал, за ним побежали непобедимые воины.

Реки выходили из берегов, когда ханское войско бродом шло; камни дымились и рассыпались золой, когда по суше бежало.

Свой белый шатёр, сундуки с добром Ер-боко-каан пятками в пыль истолок. Так убегало могучее войско от сурков и барсуков, от росомах и медведей.

Ни моря, ни скалы остановить этих воинов не могли.

К какому краю земли прибежал Ер-боко-каан, где он свою

смерть нашёл, только два чёрных ворона могли бы сказать, да мы языка их не понимаем, двух светлых росинок нам испить не довелось. И теперь даже имя Ер-боко-каана позабыто.

Однако хорошо помнят на Алтае, что помог сироте Чичкану спереди жёлтый, как день, сзади чёрный, как ночь, великан медведь.

С той поры и до наших светлых дней, память о нём уважая, старики сказители медведя дядей зовут.

Добрым словом поминают сухого, как осенний лист, старика Танзагана, отцом алтайцев его называют.

 

Добавить комментарий