12

У берега бурной реки сидел в берестяной лодке белый, как лебедь, старик. Он не ел, не спал, вестей об Алып-манаше ждал.

Ак-кобен прыгнул в лодку, взял коня за повод, сам от берега оттолкнулся и, голоса не жалея, громко, зычно заплакал:

— Алып-манаш, верный друг, я в живых тебя не застал. Бело-серый конь твой, разметав гриву, на земле лежит. Сам ты, Алып-манаш-богатырь, непробудным сном спишь, уронив голову на рукав.

Седой, как лебедь, старик горьких слёз не сдержал. Иссохшей рукой он достал из своей сумы девятигранную литую стрелу. Литая эта стрела потускнела, красная медь позеленела.

— Да, видать, худо пришлось тебе, Алып-манаш-дитя,— вздохнул старик.— Однако остриё у стрелы ещё не затупилось, если стрелу песком потереть, она, как новая, засияет. Если Алып-манашу помочь, он живой встанет.

Ак-кобен, громко Алып-манаша оплакивая, шапкой слёзы утирая, взял из тёмной стариковской руки позеленевшую стрелу в свою белую руку. Из белых рук он стрелу уронил, стрела в чёрной воде потонула.

— Стреле упавшей вновь не засиять, Алып-манашу-бога-тырю живым не встать! — сказал Ак-кобен.

Выпрыгнул из лодки на берег, легко в седло вскочил, запел-засвистал, повод к стойбищу старика Байбарака повернул.

Вот увидал Ак-кобен: далеко-далеко в синем небе вьётся тонкий, как конский волос, белый дым. А вскоре и стойбище показалось — большой аил, высокая коновязь. Тут Ак-кобен кулаком глаза потёр — громко заплакал. То на одну сторону, то на другую с седла валится, кисточкой своей шапки землю метёт.

Приехал к большому аилу, спешился, голову низко склонил, голосом тихим сказал:

— Алып-манаша-друга я в живых не застал. Бело-серый конь его, разметав гриву, на земле лежит, сам Алып-манаш-богатырь непробудным сном спит, уронив голову на рукав.

Байбарак-отец и Эрмен-чечен-мать свои слёзы со слезами Ак-кобена смешали. Ласковая Эрке-коо-сестра одежду на себе разорвала, косы шёлковые растрепала. Тихо плакала не жена, не вдова — Кюмюжек-аару…

Алып-манаш лежал в глубокой яме, запертый крепко-на-крепко лесистой горой. Сколько раз солнце вставало, он не видал, какие созвездия ночами по небу ходили, он не знал. И когда вдруг звезда сорвалась с неба и, стукнувшись оземь, встала конём, Алып-манаш не услышал.

Громко заржал бело-серый конь, топнул передней ногой,

крепко задней лягнул — тяжёлая гора пополам раскололась. Чёрная земля от звонкого ржания развеялась. Алып-манаш со дна ямы увидел дно неба.

— Доколе буду здесь в яме сидеть! — воскликнул Алып-манаш.

Разъярясь, цепи рванул, рассвирепев, девяносто девять цепей разорвал.

Конь опустил в яму длинный, как Млечный Путь, хвост.

Алып-манаш вскочил, ухватился за конский хвост, но конь вытащить богатыря из ямы не смог — хвост оборвался.

Бело-серый конь, как бык, замычал, как медведь, заревел. Сквозь леса, по горам, по камням, как олень, побежал. С разбегу ударил копытом по железному тополю. Высокое дерево задрожало, ветвями небо оцарапав, на землю пало. Бело-серый конь притащил дерево к яме и столкнул его.

Алып-манаш обхватил могучими руками крепкий ствол тополя, из ямы вышел, бело-серого коня обнял, заплакал:

— Я тебе плетью круп до кости рассек, рот уздой разорвал, а ты спас меня, верный конь.

Шерсть коня, омытая слезами Алып-манаша, как серебряная, засияла, хвост вырос краше прежнего, заструился, заискрился, будто звёздами пронизанный.

Алып-манаш, прощенья у коня попросив, стал ещё краше. Он поднял своё оружие с земли, вскочил на коня и помчался к стойбищу Ак-каана.

Семиголовый Дьельбеген в своём гнезде на высокой горе сидел. Увидал богатыря, увидал бело-серого коня, вскочил на Туу-ээзи, синего быка, и тоже в стойбище поспешил.

На целый день, на целую ночь опередив Алып-манаша, явился Дьельбеген к Ак-каану:

— Алып-манаш цепи разорвал, из ямы вышел и скачет сюда верхом на бело-сером коне.